Twitter Виртуального Бреста Группа в одноклассниках

Воспоминания Романа Левина, мальчика из Брестского гетто

21  Октября 2017 г.  в 13:49 : История города Бреста

Семьдесят пять лет назад нацисты уничтожили Брестское гетто. Процесс уничтожения евреев Бреста нацисты начали уже на седьмой день оккупации. Но это было только начало…

Воспоминания Романа Левина, мальчика из Брестского гетто

Географически гетто находилось в границах улиц Советской, Маяковского, Кобринской (Кирова), Госпитальной (Интернациональной) и Московской (шоссе Варшава — Минск). С началом октября 1942 года нацисты стали готовиться к его уничтожению. Евреев либо расстреливали в Бресте, либо грузили в товарные вагоны, которые доставляли их на Бронную гору под Берёзой, где тоже казнили. Так продолжалось с 15 до 18 октября. Спаслось же не больше двух десятков узников Брестского гетто.

Биография из-за колючей проволоки

Одно из немногих живых воспоминаний о том трагическом времени – книга Романа Левина «Мальчик из гетто». Отпечатана она в серии «Российская библиотека Холокоста» в 1996 году. Экземпляр книги получен от автора в 2005 году, когда он приезжал в Брест. В предисловии к книге Илья Альтман рассказывает, как появился этот текст: «Биография «мальчика из Бреста» чрезвычайно заинтересовала моего французского друга, историка доктора Клаудио Ингерфлома. Это благодаря настойчивости и энтузиазму Клаудио в считаные недели были записаны и расшифрованы наши многочисленные беседы с Романом Александровичем, результатом которых стала изданная престижным парижским издательством Stock книга «Рем, мальчик из гетто. Брест-Литовск, 1941 - Москва,1996». Магнитофонная запись этого трагического повествования положена Левиным в основу настоящей книги…» Роману Левину в год начала войны было 11 лет. В книге вместе с фотографиями около 90 страниц, здесь лишь небольшие отрывки, в которых описаны жизнь и смерть в Брестском гетто.

«И вот началась паспортная эпопея. Государственная управа потребовала оформления документов, анкет, сдачи паспортов и получения новых немецких аусвайсов. Судя по всему, тогда и заполнялись эти анкеты. В ту пору мы уже были в гетто. Немцы спешили загнать немцев за проволоку. Документы в гетто оформили потом.
В октябре началось переселение. Разумеется, оформляя документы, мы могли что-то придумать, изменить национальность и не попасть в гетто, как Казаны, Гандманы, Пикусы. Увы, мы на это не отважились…

В конце лета вокруг территории, отведенной под гетто, начались земляные работы. Пригоняли пленных, заставляли работать местных жителей. Рыли ямы и вкапывали столбы. Мы вначале не могли понять, зачем это делается. Но потом, когда вдоль Московской начали натягивать колючую проволоку, поняли.
В Варшавском гетто была высоченная проволочная сетка, а в Бресте она была низкая, метра полтора, пять ниток проволоки ограждали огромный район. И вдруг в какой-то октябрьский день смотрим – по городу тянутся телеги, идет великое переселение. Около нас, в двух кварталах, заезжают в ворота. Пока еще никакой охраны.
Между прочим, начальник скотного двора, немецкий унтер-офицер, нас провел в первый же дом нового гетто, сразу около ворот. Привел в комнату и сказал: «Будете здесь жить».
Вскоре начали организовываться все службы и охрана гетто. У ворот дежурили патрули из местной украинской и еврейской полиции. В гетто сразу образовались юдернат, пекарня, больница.

В домах было очень тесно, холодно. Евреи меняли свои квартиры, если жили за территорией гетто, а неевреи жили здесь. Эти шли туда, а те – оттуда. Но не хватало места, уплотняли. Район был напичкан людьми. Окружность гетто составляла пять-шесть километров. Здесь оказалось почти 20000 человек. С самого начала вся жизнь, все проблемы в гетто сводились к необходимости прокормиться. Никакого хлеба никто не выдавал. Я не помню, чтобы были карточки. Да, была пекарня. Что-то, вероятно, выпекалось и продавалось на базарчике по соседству. И еще печи в пекарне использовались, чтобы готовить субботний чолнт (блюдо из запеченного картофеля).

Голод и холод


Совершенно изведенный голодом, я отправлялся к маме на работу. Я видел ее в косынке, всю в грязи и пыли, и едва сдерживался, чтобы не сказать: «Мамочка, я страшно хочу есть! Я погибаю, как мне хочется есть!» Но мне стыдно было это сказать маме, ей неоткуда было взять еду. И я прятал голодные глаза. А она понимала и говорила: «Ну что ты пришел? Я скоро вернусь, мы что-нибудь придумаем».

Я не носил желтые латки ни на спине, ни на груди, вообще не носил. Я был очень вольным мальчиком. Выйти из гетто было легко любому, не в центре, конечно, не на Московской улице, а где-нибудь на окраине около реки Мухавец, поднять проволоку и под ней пролезть. Но это было, конечно, чревато последствиями. В лучшем случае – тюрьма, в худшем – расстрел на месте. Украинские и еврейские полицейские делали обход вдоль проволоки не очень часто, но делали. Они могли обыскать когда угодно и кого угодно.

На общей кухне не было ни столов, ни примусов. Печка топилась дровами. Соседи по нашей кухне ели кошерную пищу. А мы ели что придется, что я приносил. Мы, конечно, питались плохо, голодали. В нашей квартире жили религиозные люди. Они отмежевывались от нас, соблюдая ритуал. И кто-то из них, видя, что мы не соблюдаем субботу, предложил:
– Слушай, Сима, может, твой мальчик будет печи разжигать, ходить по субботам по соседним домам?

Ведь если никто не приходил, религиозные евреи сидели в холоде всю субботу. В нашем доме топили вместе, а в субботу топил я. Так я стал ходить по соседним домам, и мне платили по три карбованца. Как сейчас помню, такая зелененькая бумажка. На них мало что можно было купить.

Строго и жестоко

Контрибуциями обкладывали гетто непрерывно. Все об этом говорили. Касалось ли это драгоценностей или вещей, не знаю. Никаких бумаг мы не получали, потому что нам сдавать было нечего.

Еврейская полиция нам была так же неприятна, как и украинская, стоявшая на воротах снаружи. Они были так же строги, так же жестоки. Говорили и на польском языке, и на еврейском. Наше общение с местными жителями было ограниченным. Мы были «восточники» – и наш круг общения был особым.

Мои познания относительно общения и быта рядовых граждан гетто не совсем показательны. Мне вспоминается история, которую я слышал в гетто или от кого-то из знакомых. Якобы в гетто были заброшены партизанские связные, то ли из Варшавы, то ли наши. И они будто бы были задержаны еврейской полицией и выданы немцам. Еврейские полицаи ходили в шапочках с козырьком, как сейчас носят полицейские, в комбинезонах серого цвета. Никакого оружия у еврейских полицейских не было, только дубинки, вроде палки. Обходов по домам они не делали. У них были списки, и они знали, кто где живет.

Люди, наверное, умирали, но похорон я никогда не видел. Были скандалы женщин во дворах, если что-нибудь не могли поделить. С полицией я скандалов не видел. Ведь я значительную часть времени проводил вне гетто. Очень хорошо помню постоянное чувство голода, все время хотелось есть. Вставали рано, когда светало. У мамы были ручные часы. Завтракали сваренной накануне картошкой в мундире. Молока я не помню. Кусочек сала, селедочка иногда. Остальные евреи сала не ели, боже сохрани появиться с ним на кухне! Они нас гнали немедленно! Все кушали в своих комнатах, на кухне никто не питался.

Дистанция

Друзей у меня не было, я один бродил по гетто. Когда я заходил топить печки по субботам, в студеных комнатах сидели местные мальчики. Они никогда не вступали в разговор со мной, вероятно, плохо знали русский язык. Мне давали «трояк», и я уходил.

Мне кажется, что даже в гетто у людей, которым была уготована одна и та же судьба, которых ждал один и тот же конец, наблюдалось определенное деление в зависимости от того, какую ступень на социальной лестницу довоенной еврейской общины занимал тот или иной человек.

Во взаимоотношениях наиболее состоятельных евреев, имевших свое дело (лесопилку, фабрику, контору), и малоимущих (кустарей, поденщиков, ремесленников) была определенная дистанция. Увы, это проявлялось и тогда, когда дискриминация по национальному признаку уравняла всех.

Вероятно, я заходил и в дома бывших богачей, которые сразу узнавали во мне мальчика, родители которого приехали сюда в 1939 году, экспроприировали, национализировали их собственность. Они ненавидели нас, «восточников», не меньше, чем тех, кто грабил их сегодня.

Счастливый случай

В городе я чувствовал себя спокойно, не боясь, что немцы меня остановит. В гетто еврейские власти вывешивали всевозможные распоряжения. Например, к такому-то числу нужна рабочая сила, прийти таким-то туда-то, тогда-то. Написано было по-польски и по-немецки. Я не помню фамилию начальника еврейской полиции, но я его видел. У него я не топил, более того, я не знал, где он жил, но помню этого человека. Ему было лет сорок, высокий, аскетичный. Заботу о жителях гетто он не проявлял, никому не помогал.
Немцы постоянно приказывали что-либо им поставлять: столько-то одеял, белья, потом еще что-то. И это непрерывно. Появлялись все новые и новые требования. Жить становилось все труднее. И тут помог случай…»

А дальше, собственно говоря, воспоминания о гетто в Бресте кончаются. Роман Левин рассказывает, как ему удалось попасть на работы в село неподалеку от Жабинки и избежать смерти. Однако впоследствии рабочая группа, включая его мать, была расстреляна, а ему удалось бежать.

Может возникнуть вопрос про «три карбованца». На территории рейхскомиссариата «Украина», в который был включен Брест, платежным средством оставался советский рубль. Все цены на оккупированной территории Украины указывались в карбованцах, под которыми понимались как советские рубли, так и собственно карбованцы. Карбованец вошёл в обращение 1 июля 1942 года. В тот день были введены купюры от 5 до 500 карбованцев. Купюры 1 рубль (с шахтёром) и 3 рубля (с красноармейцем) оставили в обращении как мелкие разменные деньги.

Источник: Брестский Вестник
Автор: Валерий ЦАПКОВ